Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

офицер, а то и генерал; в госпитале вашим проводником будет главный врач; крепость вам покажет – вернее, вежливо её от вас скроет – комендант. <…> Вам ни в чём не отказывают, но повсюду сопровождают: вежливость здесь превращается в разновидность слежки»{401}.

Возможно, советский флотоводец искренне желал бы показать гостьям родной город с наилучшей стороны, однако былое великолепие южных морских ворот России сильно потускнело. Практически все здания были разрушены. Кэти писала Памеле, что из тысяч домов на улицах Севастополя крыши уцелели лишь на шести. Мало того, что городская застройка была изуродована до неузнаваемости, так ещё и все «статуи были обезглавлены. Наводку проверяли, надо полагать», – мрачно съязвила она{402}.

Кэти, успевшая насмотреться на подобные нынешнему Севастополю города-призраки ещё по дороге в Крым, взирала на увиденное весьма отрешённо, а вот для Анны открывшееся её взору зрелище оказалось настоящим шоком. И не исключено, что она лично там ничего не подсчитывала, а просто пересказала в письме мужу наблюдение, сделанное Кэтлин: «Немцы, в буквальном смысле, оставили стоять всего шесть зданий во всём городе». Всего-то днями ранее, на Мальте, где восстановительные работы уже шли полным ходом, наглядные представления Анны об ужасах войны ограничивались лишь кадрами военной кинофотохроники, а тут – Крым, как он есть. «Милый, – писала она Джону, – я тут добрую половину Крымского полуострова объехала – и насмотрелась такого, что, если бы не видела всего этого собственными глазами, то в жизни бы не поверила, что люди способны учинять столь бессмысленные массовые разрушения. Ничегошеньки не пощадили, вплоть до отдельно стоящих хуторов и амбаров вдали от торных дорог»{403}. Последнее Анне, как рачительной хозяйке, явно казалось особой гнусностью.

Да и для Сары – хотя она и Лондонский блиц пережила, и всяческих аэрофотоснимков разбомбленных до основания городов насмотрелась, севастопольские разрушения и их человеческая цена стали глубочайшим потрясением. Профессиональный опыт, вероятно, позволил Кэти, как репортеру, и Анне, как редактору, развить в себе умение эмоционально отстраняться от описываемых трагедий и не принимать их слишком близко к сердцу. (Питер Портал в одном из писем сделал Кэти комплимент по поводу её умения стоически относиться к жестоким реалиям военного времени: «Видно, журналистика дает отменную выучку по части готовности к любой подобной жути»{404}.) Или, возможно, Сара просто была экспрессивнее её спутниц в силу открытости характера. В то время как Кэти и Анна в своих письмах старались в деталях и без излишних эмоций передать масштабы разрухи, очень личные наблюдения Сары производят тягостное впечатление. Унаследованное от отца красноречие и острое восприятие человеческих чувств вступают в мощный резонанс и производят убийственный эффект в оставленных ею описаниях разорённого зимнего Севастополя в письмах к матери.

Сару ошеломили не только разрушения, но и весьма странная, чуть ли не жизнерадостная реакция на них со стороны местных жителей. Экскурсовод, писала Сара матери Клементине, «показывал нам город так, будто там всё было в целости и сохранности, а не лежало в руинах! “Вот, – говорит он с гордостью, – красивейший храм”. – Смотрим на полуразрушенный остов и согласно киваем. “О да! – восклицает он, – Севастополь – дивно красивый город…” – Так мы и дивились в немом ужасе на бескрайнюю пустошь с поваленными деревьями и воронками от бомб». Показав им один за другим множество разрушенных домов, памятников, церквей и парков, командующий флотом вдруг остановился и, резко обернувшись к Саре, спросил: «Ну как, нравится Севастополь?» – Сара сразу даже и не нашлась, что ему ответить, – да и о чем тут говорить-то? Он же принял эту её заминку за выражение недовольства – и весь как-то сник. Чтобы не обижать его, она тут же что-то понесла в том духе, что ей, действительно, очень понравилось увиденное, вот только шрамы войны на теле города пробуждают в ней самые скорбные чувства… «Но почему-то, – поведала она Клементине, – всё мною сказанное звучало фальшиво. А он взирал на Севастополь как человек, который вроде бы и любит ближних, но при этом присматривает за ними, дабы с ними не стряслось ещё более устрашающей физической трагедии, – и в этом непоколебим и непреклонен»{405}.

При этом, будучи до глубины души тронутой непреходящей любовью севастопольцев к пусть и лежащему в руинах, но родному городу, сама Сара ещё острее и ближе к сердцу восприняла страдания не тех, кто лишился дома и крова, а тех, у кого его тут и не было никогда, – совершенно обособленной и не вызывающей ни у кого ни малейшего сочувствия группы всем здесь чуждых людей. Обзорная экскурсия уже близилась к завершению, когда Сара вдруг заприметила «измызганную очередь»{406} румынских военнопленных. На протяжении всей крымской кампании Третья и Четвертая армии Румынии сражались бок о бок с их немецкими союзниками против советских войск, в том числе, и в боях за Севастополь. При зачистке портового города от оккупантов в 1944 году потери румын оказались сопоставимы с немецкими – 26 000 убитых, раненых и без вести пропавших{407}. Так что пленным, можно сказать, повезло, хотя многие из выживших теперь, вероятно, завидовали павшим. Советы сформировали из румынских военнопленных трудовые бригады, с которыми Кэти уже успела столкнуться при подготовке Ливадийского дворца к приёму американской делегации: часть румын задействовали там на уборке садово-парковой территории{408}.

Но вот этому конкретному отряду военнопленных, встреченному ими в Севастополе, повезло куда меньше, – на их долю выпала адская работа по расчистке города от руин, в которые не без их помощи превратились улицы. Кэти ещё раньше заприметила, как они, медленно передвигаясь от дома к дому, разбирают завалы «камень за камнем»{409}. Сара же впервые обратила внимание на этих пленных доходяг лишь теперь, когда они выстроились в очередь к запряжённой не менее измождённой клячей телеге с грязным жбаном, из которого им зачерпывали и раздавали скудные порции жидкой похлёбки. Помои эти она при ближайшем рассмотрении расценить как нечто хотя бы отдаленно съедобное никак не могла. Румыны явно находились на грани голодной смерти. Сара знала и о том, как людям живется под осадой на голодном пайке, и о колоссальных масштабах военных жертв как из разговоров с отцом, так и по работе, но фотоснимки разбомбленных заводов и транспортных артерий, сделанные с высоты в несколько километров, не шли ни в какое сравнение с увиденными ею теперь воочию последствиями тянущейся вот уже пятый год войны. «Видели мы подобные очереди из потерявших всякую надежду людей и в кинохрониках, – написала она матери, – но в реальности это слишком ужасно»{410}. Сострадать врагу Сара также научилась у отца. Под самый конец долгой и свирепой англо-бурской войны двадцатипятилетний Уинстон писал в Morning Post: «Мудрый и правильный курс – перебить всех продолжающих сопротивление вплоть до последнего человека, но не отказывать в прощении и даже в дружбе никому из пожелавших сдаться. <…> Через это лежит кратчайший путь к “миру без унижения” чести и достоинства»{411}. Советы, очевидно, столь гуманно-прагматичной позиции не разделяли.

Терзавшие Сару муки жалости к военнопленным были настолько остры и нескрываемы, что Кэти написала Памеле: «По-моему, Сара пришла в тихий ужас от их жалкого состояния». Нельзя сказать, что самой Кэти было чуждо сострадание, – она просто успела насмотреться на подобные сцены раньше. С её точки зрения, как она не преминула весьма язвительно сообщить, румыны, похоже, выполняли свою изнурительную работу крайне медленно, «с нарочитой ленцой», будто демонстрируя пассивное сопротивление врагу на грани саботажа. «Да и выглядели они далеко не столь худо по сравнению с тем, что мне доводилось видеть», –